Дж. Карагезова
Рыжий упитанный котяра все норовил разлечься на новой столешнице, а я старалась его спугнуть, однако хозяйка меня останавливала
Пусть лежит. Он старый. Из Ашхабада, помнишь, привезли.
Доски сосновые, лесом пахнут. Видимо, ему нравится. И мне. Я русский лес люблю, ягоды, грибы, даже мухоморами любуюсь.
А чай мы по-прежнему по-туркменски завариваем и пьем долго, особенно за разговорами. Отвлекись от Рыжика, лучше мне расскажи, как там дома, что изменилось. Я все вспоминаю тот ресторанчик иранский на Гаудане, суп там иранец готовил из крупы, которую шрапнелью солдатской называют… такой вкусный.
Так ты о перловке говоришь? Да вкусный. А помнишь на текинке чебуреки с зеленым луком. Но ты лучше их делала, особенно для большой компании.
Так лучше вспомни, как твоя мама плов готовила. Вот было время, собрались вместе. Помнишь, поэт Ширали приходил, пластинку ставил. Как давно, еще пластинки в ходу были… До сих пор когда грустно, эту мелодию вспоминаю. Туни-дерья называется
Хозяйка притихла и непонятно зачем спросила: А Кизимку помнишь?
Удивилась, да как не помнить младшую сестренку нашей подружки. Все бегала среди нас, уже взрослых, с расспросами, а мы следили, чтобы у нее не было возможности побезобразничать. Знали, не уследишь, так она быстренько найдет газетку, спички и будет огнем забавляться. Конечно, не просто от озорства то было, а от диагноза, с которым ее выписали из роддома по настоянию самой Солтан-эдже, которая понимала, какая трудная жизнь ожидает ее с таким ребенком, но винила во всем себя. Девочка на любовь матери отвечала любовью и была такой ласковой, что все прощали ее опасные забавы с огнем.
Когда семья моей подруги, старшей сестры Кизимки, собралась переселиться в Россию, то ее мать категорически отказалась ехать за пределы Туркмении.
Продавай и мою квартиру, сказала любящая мать, а мы с Кизимкой останемся Ашхабаде. Мы в марыйском домике доживем. Но события развивались стремительно и по совсем другому сценарию.
Моя подруга, конечно, продав только свой большой дом, уехала в Саратов. Купили дом, но работы для мужа-врача там не было. Потому перебрались в Москву, арендовали однушку. Муж нашел работу на Скорой помощи. Дочь устроили в колледж и… получили сообщение совершенно неожиданное. Солтан-эдже, поторопилась на тот свет сдало сердце. Вернулись все Ашхабад с огромными трудностями, чтобы с почестями похоронить уважаемую женщину. Потом квартиру ее продали уже за бесценок. В Москве, я знала, деньги их все ушли, чтобы менять квартиры. Кизимка выросла. У нее испортился без матери характер, а страсть разжигать огонь усилилась. Соседи потому постоянно жаловались на такую своенравную опасную жиличку. Вот и приходилось через каждые пару месяцев менять место жительства. Я навещала эту семью, чтобы поднять настроение моей подруге, да и Кизимку побаловать. Ведь и тридцатилетней, она осталась ребенком с ее прежним детским прозвищем.
Нет уже Кизимки! выпалила подруга, и прогнав, наконец, этого вреднющего кота с колен, полезла в карман за платком, что вытереть набежавшие слезы.
От чего умерла?
Да может и не умерла, но нет теперь Кизимки. Ты же помнишь ее проказы с огнем. Знаешь, как их семья в Москве из-за нее постоянно переселялась, опасаясь, что Кизимку посадят то за поджог почтовых ящиков, то за огонь в мусоропроводе. А под Новый год пробралась к соседской синтетической елке со спичками. Выгорело две квартиры. Чтобы Кизимку не судили, сестра завязала ей руки простыней и с мужем на его дежурстве отвезли в дальнюю районную клинику для душевнобольных.
Я вздохнула Кизимка жива.
Давай навестим ее.
А никто не знает, где теперь она. Сгорел тот старый больничный дом, даже в газетах писали об этом происшествии. Больных расселили. И сколько мы ни искали, найти не могли. Документы тоже сгорели…
Плохо искали?
Возможно и плохо, но я понимаю их. Дочь развелась с мужем. К родителям возвратилась с внучкой. Куда деваться им? Кому свое внимание отдавать, хотя в Ашхабаде такой вопрос не стоял бы, конечно. А здесь совсем другая жизнь. Дом в Саратове они сдали квартирантам, а деньги все почти за ремонт отдавали. Сейчас продают, но вряд ли хватит денег на покупку хоть однокомнатной квартиры. Придется им опять на съемной жить, а деньги хотят вложить в фундамент новостройки. Не повезло нашим друзьям в Москве. Тяжело наше эмигрантское житье. Новых друзей не нажили, а недоброжелателей уже ворох. У нас же тоже не барская жизнь. Дети без отдыха работают, чтобы мы не голодали. Знаешь же, они оба с высшим образованием, а теперь в кафе официантами работают. Машину старую недавно прикупили, так вслед им слышу столько гадостных слов о том, что чернота понаехала и сразу на машины пересела. Я слышу, но детям не рассказываю, чтобы злость не копили. Мы же совсем другого менталитета. Мы же в Ашхабаде со всеми соседями дружили. Если честно, то я часто Ашхабад всегда вспоминаю: зеленый, вершины деревьев смыкаются, и как в тоннеле идешь. И никакой лес не сравнится с арчевыми рощами. Я редко приезжаю, только чтобы могилы родных навестить, да на свадьбы к племянникам. Теперь не всегда и пускают. Страшно мне в сейчас в Ашхабаде.
Что-то мы с тобой только о грустном. Хотя какая радость от вынужденной эмиграции. Мы-то с отцом ради внуков старались, чтобы образование было. Дженнеточка вот в Гнесинке учится.
Внучка услышала, что зашла речь о ней и стала к взрослым ластиться и свои соображения тут же выложила: в Ашхабаде, дескать, тоже музыке учат хорошо, в ансамбле Неймарка была бы.
А подруга ушла в воспоминания опять.
А ту мелодию Туни -дерья тоже часто вспоминаю, особенно когда узнала, что Ширали умер в холодной стране, то ли в Нидерландах, то ли в Швеции. Вероятно, такая судьба у поэтов — лежать в чужой земле.
А вспоминают ли о Ширали ашхабадские друзья?
Что я могла сказать еще, кроме обидной правды. Нет, на туркменской земле боятся о нем вспоминать, разве что в альтернативных СМИ. Просила друзей написать воспоминания, но все смолкают и не продолжают разговор о нем. Страх руководит там многими умами. Та песня об ушедшей реке. Так и от нас ушла река прежней ашхабадской жизни. Не вернуть ее. Ушла вместе с молодостью.
Наши глаза были на мокром месте, а подросток-переросток успокаивала:
Тетя, не плачьте. Все будет хорошо, так моя мама говорит. Мы будем ждать, когда в нашей стране наладится жизнь. мы все вернемся в Ашхабад. А пока надо ждать и не ругать нашу Туркмению.
А сама спрашивает ответ на самые наболевшую тему:
А правда, что в Ашхабаде за хлебом очередь с ночи занимают?
Ну не с ночи. С раннего утра стоят, чтобы успеть к машине из хлебокомбината.
На этом чадо не остановилось: А я с мамой ходила на концерт, посвященный Нуры Халмамедову, там много россиян было. А потом одна тетя рассказывала, как президент загубил Туркмению, называла его плохими словами. А мы отошли, ведь ничего не могли рассказать, и было стыдно, когда твою родину ругают.
Да, действительно, стыдно, и очень обидно, когда смеются над лидером твоей страны.
Как быстро взрослеют дети на чужбине…